иеромонах Нестор

Скопировано с сайта Залит.ру

Часть 1

Мой первый приезд к отцу Николаю произошел летом 1985 года, когда еще на остров регулярно ходила "Заря" и когда старца почти никто не знал. Я прибыл во Псков во второй половине дня. Сойдя с поезда и придя на пристань, я узнал, что пароход делает всего два рейса в день – в семь утра и в два часа дня. Был пятый час пополудни. Ночевать мне было абсолютно негде, и поэтому надо было как-то добираться до острова. Но как? Про дорогу через Толбицы я тогда ничего не знал. На пристани стояло прогулочное судно из Тарту с эстонцами-туристами. Поднявшись на палубу и пройдя в капитанскую рубку, я узнал, что через час судно отправится в обратный путь по озеру и будет проходить мимо Залита, но на сам остров заезжать не будет. Зайдет только на некоторое время на соседний остров Белов, который находится от Залита в шести километрах водного пути. "Что делать? Рискну", — решил я и попросил капитана взять меня до Белова. Через час мы тронулись в путь. Пароходик казался пустым. День стоял солнечный. Разморенная дневной жарой и утомленная путешествием публика отдыхала по каютам. Найдя укромное место на палубе, где я никому не мешал и где меня никто не видел, я поудобнее устроился и предался созерцанию красивых берегов реки Великой. Вскоре пароходик вышел в необъятное Псковское озеро, и пейзаж сменился. Его однообразие мне быстро наскучило. Чтобы скоротать время, я раскрыл молитвенник и стал читать акафист Иисусу Сладчайшему. Насытив свой дух молитвой, я глянул в озерную даль. Однако заветный остров, который я поджидал с легким волнением, не появлялся.

Не найдя, чем бы еще себя занять, я поднялся наверх, походил туда и сюда по палубе и, сам не зная как, оказался в рубке капитана, который оказался на редкость общительным человеком. Он с привычным вниманием покручивал свой штурвал. Мы разговорились. Я не обладаю счастливой способностью быстро сходиться с людьми. Однако добродушный капитан, от которого исходила спокойная уверенность, своей открытостью и широтой натуры быстро расположил меня к себе. Беседовал я с ним, как с давно знакомым человеком. "А-а, ладно, — сказал неожиданно в конце разговора капитан, — поехали на Залит, так и быть, отвезу".

Через полчаса пароходик причалил к берегу острова Залит. Экскурсанты-эстонцы лениво вышли из своих кают, чтобы посмотреть, куда они прибыли. Узнав, что это не Белов, они молчаливо провожали меня вопросительно-равнодушным взглядом. А на самом берегу острова, у пристани, скопились ребятишки и другие обыватели острова, пришедшие посмотреть на причалившее в неурочное время судно и выяснить, по какой причине оно приплыло. Для островитян незнакомый пароход, прибывший не по расписанию, — это целое событие.

Под любопытными взорами местной детворы и рыбаков я спустился на берег, помахал напоследок рукой доброму капитану и направился к церкви, которую заприметил задолго до причала благодаря высокому шпилю ее колокольни. Церковь оказалась закрытой. Узнав, где живет отец Николай, я направился в указанном направлении, стараясь не наступать на раскиданные по обеим сторонам тропинки рыболовецкие сети. Подойдя к домику, я осторожно постучался. Довольно продолжительное время не было никакого ответа. Но вот в сенцах послышалось копошение и затем неторопливые шаги. Дверь приоткрылась, и я впервые увидел старца. Он был в поношенном подрясничке и выглядел как-то уж очень просто. Ни величавости, ни духовной строгости, ни значимости и вообще ничего такого, что указывало бы на его исключительность, я не находил в его облике. Он держал себя предельно скромно и казался обыкновенным стареньким батюшкой. "Вы что хотите-то?" — услышал я вопрос старца. "Меня послал к вам архимандрит N", — ответил я. "Да ведь я немощный и старый, ничего не могу. Зачем же он ко мне посылает?" — непритворным голосом произнес отец Николай. И в первый момент я поддался этой невзрачности представшей передо мной картины. "Старенький священник, каких много. Неужели зря ехал в такую даль?" — мелькнуло в моей голове. Не таким рисовался старец в моем воображении. Я застыл в легком недоумении, но все-таки дверную ручку из своей руки не выпустил. Не помню, сколько времени провел я в своем замешательстве. Прервалось оно внезапным приглашением старца: "Ну ладно уж, проходите". Я обрадовался и с поспешностью схватился за свой портфель. Однако на самом пороге домика старец вдруг остановил меня весьма странным вопросом: "А ты хорошо выучил, как пишутся частицы "не" и "ни"?"

Смысл этого обращения я понял не сразу. Мне стали ясными слова старца только на следующий день, когда я на рыболовецком катере плыл по озеру в обратный путь. В то время я учился на предпоследнем курсе Педагогического института и проходил практику в школе, преподавал русский язык и литературу. Своим вопросом старец давал мне понять, что ему известен род моей деятельности. Это был как бы ответ на мой мимолетный помысл о том, что, может быть, зря я ехал в такую даль. Но в тот момент, когда этот вопрос прозвучал, я, сбитый с толку его необычностью, не успел ничего сообразить. Я не привык к столь оригинальной манере общения, с которой до знакомства со старцем не встречался.

Надо сказать, что отец Николай обладал уникальной способностью приводить в нужное состояние тех, кто к нему приезжал. Ему необходимо было вызвать в нас ту особую расположенность и духовную чуткость к своим словам, которой у нас, людей, прибывающих из мира и зараженных его духом, конечно, не было. Нас всякий раз надо было приводить в чувство и очищать от той внутренней неподготовленности, которая проистекала от нашей собственной страстности и от приражений духа мира сего, которые мы всегда носим в себе. Здесь же, на острове, возле кельи старца, человек попадал в совершенно особое духовное измерение и не всегда сразу это понимал. Назидание, за которым паломник приезжал сюда издалека, должно было лечь на подготовленную почву. Оно всегда было предельно лаконичным, но, несмотря на краткость, касалось самых глубин души вопрошавшего и заключало в себе огромную духовную пользу. Об этой-то пользе "единого на потребу" батюшка и заботился более всего. Своей манерой общения старец как бы внушал: "Вы приехали сюда не шутки шутить и не на прогулку. Здесь, на острове, вы услышите то, что имеет отношение к вашему спасению и к вашему дальнейшему жизненному пути. Поэтому оставьте свою обычную легковесность и мирскую беспечность".

Видя, что имеет дело с тугодумом, отец Николай, не дожидаясь моего ответа, стал подниматься в домик по ступенькам узенькой лесенки. Когда мы пришли в маленькую кухоньку, первым делом батюшка включил свет и подвел меня к картине, изображавшей будущий Страшный Суд. Сделав выразительный жест в сторону страдающих в адских муках, он сказал: "Как страшно попасть сюда-то, хорошо бы избегнуть сего да к праведным присоединиться, где веселие вечное". Да, действительно, старец был прав: своей будущностью в вечности, по большому счету, я не жил. (Да и сейчас, пожалуй, в том же грехе пребываю.) Все оценивал и измерял сегодняшним днем, рамками земной жизни, растворяясь в веке сем. "Нельзя так жить", — это был первый урок старца.

Затем последовал второй урок. Батюшка поставил передо мной тарелку клубники с сахаром, отрезал ломоть булки, намазал его маслом и велел есть. Угощение пришлось кстати, так как я с дороги весьма проголодался. Пока я ел, старец удалился в свою комнатку. Как я ни был голоден, но почему-то после нескольких ложек насытился. "Батюшка, я больше не могу. Можно мне оставить?" — сказал я. "Нет, нет, — послышалось возражение, — я люблю, чтоб до сытости". И это была неожиданная вторая правда. Я на самом деле всегда ел, что называется, "до упора". Более двадцати лет прошло после первой поездки на остров, но до сих пор я, "чернец окаянный", не могу преодолеть эту любовь к вкушению пищи "до сытости".

Так бывало довольно часто: я ехал с одним, а старец назидал совершенно в другом. Он строил беседу не по заготовленному мною плану, а в соответствии со своим видением моей духовной пользы. Конечно, он был прав: откуда мне ее видеть, когда я духовно слеп? А ему была открыта вся жизнь человека, прошлая, настоящая и будущая. Причем, с духовной точки зрения. Со временем, держа в уме свой вопрос, я научился полностью подчиняться ему и не ждать от старца непременного ответа на то, что приготовил. Случалось и так, что я ехал без всякой цели. Мне нравилось, когда кто-нибудь из знакомых просил его свозить к батюшке. У меня тогда появлялся повод побывать на острове. И вот, иногда в такие "чужие" поездки, будучи "пустым", я уезжал от старца с такими "наполнением", которое самым решительным образом меняло мою жизнь.

"Значит, ты у нас филолог, — сказал старец, появившись на пороге кухонки. — А читал ли ты "Братьев Карамазовых" Достоевского?" Менее всего на острове я ожидал услышать что-либо о литературе. Эта сфера мне казалась слишком далекой от духовности и даже, в общем и целом, противоречащей ей. Застигнутый врасплох таким вопросом, я не успел обратить внимания на то, что никакой предварительной беседы о моей учебе у меня с отцом Николаем не было. Только на следующий день я вспомнил этот эпизод и поразился не только прозорливости батюшки, но и тому, как ненавязчиво он ее передо мной обнаружил. О моей принадлежности филологии было сказано как бы невзначай, мимоходом, без всякого подчеркивания или курсива. В старце не было стремления поразить и подчинить себе личность чрезмерностью своих дарований. Достигши необыкновенной высоты, он был предельно скромен, мудр и бережлив в обращении с человеком.

Я, как школьник, пролепетал что-то невразумительное о своей любви к Достоевскому, но сути вопроса, конечно, не уловил. Без сомнения, батюшка знал, что студент предпоследнего курса филфака не мог не читать Достоевского. Старец спрашивал, понял ли я мысль Достоевского в "Братьях Карамазовых", прочитал ли я этот роман соответственно авторскому замыслу? (Интересно, что на госэкзамене по русской литературе мне попался билет именно по "Карамазовым". Помню, что, перечитав роман незадолго до окончания вуза, я неожиданно обнаружил, что Достоевский всех трех братьев, в том числе и Ивана — самую противоречивую личность — приводит в конце к единому результату, т.е. к Богу. Поэтому он и называется не именем одного из них, а именно "Братья Карамазовы". Эту трактовку я и отстаивал на госэкзамене. Было ли такое прочтение романа плодом молитвы старца, в точности не знаю, но не исключаю такой возможности.)

После такой затянувшейся преамбулы, из которой я увидел, что священник острова Залит – человек необыкновенный, старец приступил к разрешению того вопроса, с которым я приехал.

А приехал я вот с чем. За год-два до окончания института у меня появилось желание посвятить свою дальнейшую жизнь служению Церкви. Я начал регулярно посещать храм Божий и старался строго выполнять все правила церковной жизни. Это стало причиной серьезного разлада в моей семье. Взаимопонимание между мной и моей молодой супругой исчезло. Наши отношения приняли тяжелый характер и вскоре зашли в окончательный тупик. Жена не только не сочувствовала моей "прорезавшейся" религиозности, но и слышать о ней не хотела. Она была для нее в тот момент органически неприемлема. Все это происходило в советское время, когда священники воспринимались обществом как люди давно отжившего, чуждого мира, для которых не может быть места в современном укладе. В институте я числился на хорошем счету. Дело шло к продолжению учебы в аспирантуре, впереди открывалась многообещающая перспектива научной и вузовской деятельности, и вдруг такое жизненное фиаско — быть женой служителя Церкви. Для человека неверующего это, конечно, трагедия. Не менее тяжелым было и мое положение. Меня неудержимо влекло в Церковь. Ко всему светскому я постепенно терял всякий интерес. И вот оказывалось, что удовлетворить свой глубокий жизненный запрос без того, чтобы не разрушить семью, я не имею возможности. Получалось, что те, кто были мне дороги, стояли на моем жизненном пути.

Это было настоящей, неразрешимой мукой. Я делал отчаянные попытки приобщить близкого человека к тому миру, в котором жил сам, но у меня ничего не получалось. Я натыкался на не менее отчаянное, активное и даже ожесточенное сопротивление. Я отчетливо видел, что от моего "миссионерства" пропасть, нас разделявшая, только увеличивалась. "Ты ничего с ней не сделаешь: она сформировавшийся, сложившийся человек с устойчивыми убеждениями, которых тебе не удастся переменить", — говорили мне люди не только с большим жизненным опытом, но и с немалым опытом духовной жизни. Я не мог игнорировать их оценку ситуации, так как искренне их уважал и питал к ним огромное доверие.

Потихоньку я начал приходить к мысли о неизбежности разрыва семейных отношений, не приносивших ничего, кроме душевной боли. И вот когда я пришел к окончательному выводу о невозможности дальнейшей совместной жизни, я отправился к духовному лицу, с которым держал совет все это время. Он-то, спаси его, Господи, и послал меня на остров.

Уезжая на Залит, мыслями я весь был в своей новой заветной жизни, к которой я чувствовал сильное влечение, к которой неудержимо тянулась моя душа и к которой не пускала меня разыгравшаяся семейная драма. Покупая билет на Псковский поезд, я почти уже все решил. Как я был упоен открывавшимися горизонтами! Я не представлял себе, как смогу вернуться обратно туда, где не встречаю никакого сочувствия своему новому образу жизни, где нахожу одну лишь непреодолимую преграду своим пылким и высоким устремлениям.

Однако вопреки моим затаенным ожиданиям старец не благословил меня уходить из семьи. И это решение, безусловно, в тот момент спасло меня и моих близких. Премудрость Божия определила нам, столь разным и в то время столь далеким друг от друга, жить вместе. Именно в этом и заключалось Его благое промышление о нас. Но разве мы могли тогда это понимать? Ослепленные своими страстями, ищущие в жизни только удовлетворения своих желаний, что мы могли тогда видеть? Бог искал нашей духовной пользы и посылал нам то врачевство, которое соответствовало нашему тогдашнему устроению, а мы, духовно невоспитанные, духовно незрячие люди, ничего не понимая в решениях Божиих, настаивали на исполнении своей воли и отравляли себе и друг другу жизнь.

Но на острове произошло то, чего я никак не ожидал. Старец развернул меня, и понятия не имевшего, что значит смиряться, обратно, в семью, и при этом примирил меня с самим собой. Кто бы мог представить, что такое было тогда возможно. Произошло это потому, что благословение Залитского затворника имело огромную духовную силу. В глубине души, в ее скрытых тайниках я понимал, что он прав, что тому счастью, о котором я мечтал, не суждено сбыться в одночасье. Я понимал, что дорога к нему лежит долгая и трудная, что его прежде надо выстрадать. Но у меня не было внутренних сил покориться этой правде. Старец, не благооловивший мне ухода, не открыл мне чего-то нового. Но он сделал то, что кроме него не смог бы сделать никто: он утвердил меня в том, что я смутно чувствовал и чему не хотел подчиниться.

И чудное дело. После его благословения в моем своеволии произошел какой-то надлом, как будто его кто-то растрескал, расщепил, и через эти образовавшиеся трещины стало проникать в душу новое, незнакомое, смиряющее начало. Я как будто нашел в себе силы, пусть на время, принять свой крест. Конечно, мое любимое самоволие мучило меня еще очень долгие годы, но в тот первый приезд к старцу Николаю ему было нанесено первое и весьма ощутимое поражение. Великая милость Божия была в том, что нашелся человек, остановивший меня — всю жизнь лелеявшего свое "я" — на краю пропасти и уберегший меня, и не только меня, от гибельного падения в нее. Низкий поклон тебе за это, дорогой батюшка!

Все это видно мне сейчас, а тогда... Тогда я всю ночь не мог заснуть и ворочался с боку на бок, думая о своей беседе со старцем. Так как наша встреча состоялась под вечер, то батюшка устроил меня на ночлег к своей прихожанке и велел наутро прийти снова. Помню, как теплый ветер чуть колебал тюлевую занавеску, а я лежал на деревенской перине, слушал шелест за окном и смотрел то в темную избу, то на огромный образ Спасителя. Сколько раз я потом замечал, что даже тишина на острове при жизни батюшки была какая-то особенная. Она несла в себе душевное умиротворение, как будто говорила, что все образуется, все покроется милостью Божией. Да, остров был тем необходимым врачевством души, без которого она вряд ли бы вынесла груз действительной жизни. Поистине, здесь сбывалась правда слов преподобного Серафима Саровского: "Стяжи мир, и вокруг тебя спасутся тысячи".

Утром отец Николай подтвердил свое благословение, и я уехал обратно от благодатного старца, возле которого все казалось легким и достижимым, в трудный и сложный мир, исковерканный и изломанный человеческими страстями. Я не замечал дороги домой. Откровенно говоря, я все-таки был убит и повергнут навзничь тем, что я услышал на острове. Для того, чтобы усвоить преподанные мне уроки, требовалось время. Приняться сразу же за исполнение данного послушания было очень нелегко, но после посещения Залитского молитвенника никакого другого выхода не было. Я понимал, что ничего другого мне не оставалось. Пришлось расстаться со своей мечтой и погрузиться в ту жизнь, которая не приносила никакого духовного утешения и не оставляла никакой пищи моему самолюбию.

Но, конечно, старец с тех пор молился за тех, кто был приведен к нему, и Господь по его молитве не оставлял нас. Еще некоторое время я отчаянно ломился в закрытую дверь и не оставлял попыток привить супруге правильный взгляд на Евангелие, Церковь и религиозность. Разумеется, все это было бесполезно. Я не понимал, что Бог ждал от меня полного признания своей немощи. Он-то был рядом, ведь я веровал в Него и знал Его настолько, насколько Он мне, окаянному, открылся. Но я сначала должен был расписаться в собственном бессилии и повергнуть в прах идола своего "я". Без этого Он не простирал руки Своей помощи и оставался неумолимым. Иначе бы я все непременно приписал своему самомнению, чем только увеличил бы степень своей поврежденности.

И вот однажды наступило просветление, как будто кто-то коснулся моей измученной души. Произошло оно в один из зимних вечеров, когда я после какой-то очередной размолвки с супругой, не имея больше сил оставаться дома, вышел на улицу.

Я шел по заснеженному тротуару, и невыразимая горечь застилала мои глаза. Не помню, сколько я так бродил, как вдруг неизвестно каким образом меня посетила следующая мысль: "Надо просто жить рядом, самоустраниться и предоставить в главном действовать Богу, вооружившись терпеливой верой, кто бы и что бы ни говорил". Эта мысль показалась мне не лишеннои здравого смысла и совершенно новой и несколько утешила меня.

С ней я вернулся домой и с тех пор не только не начинал разговоров о вере, но и всякий раз уклонялся от этой темы, если она поднималась супругой. Ибо теперь, после вечерней прогулки, я чувствовал, что все эти разговоры не что иное, как диавольская ловушка, чтобы обозначить границу, нас разделяющую, и посеять в моей душе семена безысходного уныния. "Нет, — говорил я лукавому духу, — теперь я на твою удочку не клюну. Ты подзадориваешь нас бросаться друг на друга, доводишь до отчаяния, а потом радуешься проделанной работе. И все это под предлогом защиты веры и проповеди истины. Я долго ничего не понимал и усердно заглатывал твою наживку, но больше не попадусь". И ведь именно эта тактика оказалась безошибочно верной и завершилась Божией победой.

Бог не обманул меня. Помню, как я собирался на пасхальное ночное богослужение в церковь и вдруг услышал за своей спиной голос супруги: "Возьми меня с собой". Я ушам своим не поверил. Однако сделал вид, что ничего не произошло. Перед самым выходом случилось непредвиденное: жена прекратила сборы, села в кресло и с испуганным выражением лица неподвижно уставилась в одну точку. "Что случилось?" — спросил я. "Я ничего не вижу, у меня что-то со зрением произошло", — был ответ. "Ничего страшного, сейчас пройдет", – успокоил я супругу, хотя сам далек был от спокойствия. Умом я понимал, что это последняя атака диавольской силы, попущенная Богом для окончательного низложения атеистического упрямства моей супруги. "Чем яростней ты нападаешь, тем, следовательно, глубже должно проникнуть семя веры", — подумалось мне. Но душа все-таки была не на месте, и я испытывал волнение. Однако через несколько минут, слава Богу, мы благополучно вышли на улицу.

И вот теперь, вспоминая все это, я спрашиваю себя: "Откуда бы у меня, не только не имевшего никакого опыта религиозной жизни, но и крестившегося-то на втором курсе института, появилось вдруг такое видение бесовских хитростей?" Я ведь в детстве ни одного положительного слова о Боге не слышал и ни разу в храм даже не заглянул. Решительно никаких представлений о вере не было, кроме тех, что оставила в уме вездесущая советская пропаганда.

Откуда же вдруг взялось такое понимание действий темной силы? Наше поколение ведь считало беса не более, чем мифологическим персонажем. Какие там уловки дьявольской силы... Нет, это не мое было, я тогда в христианском отношении сущим младенцем был.

Определенно, что это батюшкина молитва просвещала, вразумляла и вела. Иначе это все не объяснить.

Часть 2

Надо сказать, что эта первая поездка была самой продолжительной. В последующие разы я почти не ночевал на острове, да и встречи носили более кратковременный характер. Батюшка вообще не любил, когда к нему часто и без особенной нужды ездили. При встрече никогда не говорил лишнего. Он по натуре своей был большим любителем безмолвия и частенько повторял, что слово серебро, а молчание — золото. Сам он умел и без всяких слов назидать. Причем, эти молчаливые назидания действовали иной раз сильнее всяких слов и обличений.

Помню, как-то приехал, подхожу к домику. Смотрю, стоит обычная толпа возле него. Он ни на кого не обращает внимания, а подзывает к себе женщину, которая стояла в конце у оградки, как вкопанная, с понурой головой. Услышав зов батюшкин, она пошла, но без всякой радости, как невольница. Идет, но головы не поднимает, словно на казнь шествует. Подошла, на старца не смотрит. Батюшка, ничего не говоря, сначала по одной щеке ее ударил, затем к другой также приложился. Да так ощутимо и распорядительно это сделал, как право на то имеющий. Конечно, эта власть у него от Бога была. Никто другой бы на это не решился, как бы высок и духовен ни был. Женщина ни звука не издала и побои батюшкины приняла с великим смирением: стояла, не шелохнувшись, и глазами продолжала в землю глядеть. Как будто так и надо, как будто за этим только и приехала. Затем старец в келейку сходил, принес маленькую иконочку и благословил ею паломницу. И все. На этом их загадочное общение и закончилось. Также молча женщина пошла обратно к калитке и, как мне показалось, вышла за ограду на тропинку даже с некоторой поспешностью. Мы стояли и наблюдали эту поучительную сцену глубоко каявшейся и утешенной старцем души. Всем ясно было, что тут происходит только то, что им обоим понятно. Такие беззвучные уроки люди запоминали надолго, и они не проходили для них бесследно. Пожалуй, что они были еще действеннее, чем любые словесные увещания.

Но, наверное, в тот первый раз я нуждался в особом приеме. Таковы уж были в тот момент обстоятельства моей жизни. Потом, после того, как я с самого начала убедился на собственном опыте в его удивительной, редчайшей прозорливости, о которой я раньше только в книжках читал, я каждый жест батюшкин стерег, не то, что слово. Мне уже не надо было продолжительных бесед. Только в последние полгода отец Николай принимал совсем по-другому. Я находился у него в домике по несколько часов, чего раньше никогда не было. Причем, без всякой причины и повода, просто так. Поначалу я понять ничего не мог, настолько это было необычно и несвойственно старцу. Он сам за долгие годы приучил меня к другой манере общения. Один раз даже прогнал от себя без всякой беседы.

Мне тогда настолько тяжело было на приходе, что я задумал перейти в другое место. Приехал, стучусь, рассчитываю, как всегда, на батюшкино внимание, а старец дверь раскрыл и приказывает: "Скорей беги на пристань, а то "Заря" сейчас уйдет". И даже рта не дав мне раскрыть, захлопнул дверку перед моим носом. Делать нечего, поплелся к берегу, как побитая собака. С батюшкой не поспоришь. Зато дурь вся мигом из головы выскочила. Так-то он нас в строгости соблюдал, никогда не баловал особенно. Да и нельзя нас баловать, нам это во вред.

В последние же приезды держал у себя долго: чаем поил, песни пел свои любимые, как-нибудь ласку свою проявлял, хотя и сидел уже с трудом, не то что ходил.

Только после кончины его мне все стало ясно: дорогой батюшка предвидел свой скорый уход и таким образом прощался с нами. Но у нас о его близкой кончине и мысли не возникало. Жили одной надеждой: "еще годик, еще годик".

***

Известность к старцу пришла после изменения политики в отношении религии. Одним из первых внешних признаков такой перемены стала демонстрация фильма "Храм". Это была первая кинолента, в которой тема Церкви подавалась в непривычном для советской идеологии развороте. Сейчас не помню, о чем шла речь в ней, помню только, что в ней были кадры о батюшке. Незадолго до его выхода в свет я поехал на остров.

Захожу, как обычно, в оградку и вижу странную, поразившую меня картину: во дворике находится съемочная группа и устанавливает свою аппаратуру. Работают серьезно, сосредоточенно, без слов, проникнутые необычностью атмосферы, в которой они оказались. Я потом не раз наблюдал за тем, что даже неверующие люди совершенно менялись в присутствии старца: оставляли свои привычки и усвоенный в мире стиль поведения, робели перед ним, и в них появлялось что-то детское, наивное. Выходит старец и, ничего не поясняя, говорит мне: "Ты не вовремя приехал". Потом, помолчав, он прибавил: "Пойдешь смотреть на меня в кино". Прямому смыслу произнесенных им слов я наотрез отказался верить. В советские годы такое и представить себе было невозможно. Это казалось делом совершенно нереальным и невероятным. Но старец ничего не говорил просто так. И на этот раз слова его полностью сбылись.

Я в то время сторожем работал в Духовной семинарии. Это уже после окончания вуза происходило, когда я совсем решил порвать с филологией и встать на путь служения Церкви. Сижу в сторожке и по своему обыкновению читаю книжку. Подошло время обеда, и я пошел в семинарскую трапезную. После обеда выхожу к площадке возле актового зала и вижу, как семинаристы заходят в зал. Почему-то этот незначительный факт привлек мое внимание.

Никогда я не любопытствовал и не пытался что-либо разузнать о внутренней жизни учащихся духовной школы. У меня была своя жизнь и свой поиск, в нем я большей частью и находился. А тут что-то меня остановило. Подождав, когда все пройдут, я приоткрыл дверь актового зала и вошел внутрь. В зале было темно, демонстрировался какой-то фильм. Я взглянул на полотно и увидел панораму красивого леса. Пейзаж пленял своей простотой и величественностью. И вдруг за кадром я услышал хорошо знакомый голос. "Где же я его слышал?" — подумалось мне. Но прежде, чем я успел вспомнить, чей это голос, на экране, во все полотно, появилось лицо батюшки. От удивления я сначала глазам своим не поверил. Однако через мгновение от моих сомнений не осталось и следа. Да, это был старец! Следующим кадром съемки переместились в его домик, где мне все было хорошо знакомо. Отец Николай сидел на своем обычном месте, возле столика, потягивал чай из своей кружки, предлагал его своим гостям и вел с ними неторопливую беседу.

Сюжет со старцем в картине занял немного места. Досмотрев его до конца, я вышел из актового зала. Я был сильно потрясен как тем, что увидел, так и точным исполнением слов батюшки. Сколько бы он ни предсказывал, все-таки привыкнуть к этому было трудно. С другой стороны, увидеть в советском кинематографе старца — это было выше моего разумения. Уж если старец попал на экран, значит, действительно, с нашим обществом что-то произошло. В самом деле, то, что я увидел, было знаком великого духовного перелома в истории советской России.

Именно с тех пор к старцу потянулся народ, и двор его домика редко бывал пуст. С той поры батюшка стал менее доступен, и я уже не мог с прежней легкостью бывать у него.

***

Удивительны были духовные дарования старца. Он жил в теле, а был подобен бесплотным. Сколько раз я в этом убеждался! Расскажу один такой случай. Служил я в то время диаконом на Смоленском кладбище. Кстати сказать, диаконство мое было им тоже предсказано. Перед поступлением в семинарию я, как обычно, приехал на остров, ибо тогда уже ездил регулярно, не мог уже без этого. Побеседовал со старцем, все, что нужно было, решил. На прощание он мне говорит: "Скоро дьяконом будешь". "Когда?" – спрашиваю. "Следующим летом", – ответил старец. С тем и уехал. Но в душе недоумение: какое диаконство, когда я еще не поступил даже в семинарию? Пошутил, может, батюшка? На деле же вышло все по его слову. Меня, как окончившего вуз, зачислили в семинарию сразу во второй класс. Экзамены я сдавал успешно, так как за пять лет института привык к ним. По окончании второго класса мне предложили перейти в четвертый, минуя третий. Не дав никакого ответа, я уехал за город к родственникам до сентября следующего учебного года. А в начале июля неожиданно позвонили из епархиального управления с требованием немедленно явиться в город для сдачи ставленнических экзаменов и прохождения исповеди перед хиротонией. И на память Тихвинской иконы Божией Матери, 11 июля, состоялось мое диаконское рукоположение.

Так вот. Служил я тогда на Смоленском кладбище. В то время алтарничала в храме некая Евдокия, скромная, опрятная и богомольная старушка. Никогда она своей близости к святыне перед прихожанами ничем не выказывала, что в то время редкостью было. Лицо у нее было круглое, и почти всегда на нем сияла добродушная улыбка. Была она чуть медлительна в своих движениях, чуть рассеянна и слегка подслеповата. Также отличала ее любовь к общению и излишняя, вполне извинительная, старушечья словоохотливость, иногда переходящая в болтливость.

У меня в душе всякий раз веселая минутка наступала, когда я наблюдал за тем, как она неспешно, семеня ногами, несла мне кадило для совершения каждения. Эта самая Евдокия старца знала и обращалась к нему в прежние годы, когда возраст позволял. Перед очередным моим отъездом на остров она просит меня: "Отец Владислав (это мое мирское имя — и. Н.), спроси у батюшки про меня. Я теперь старая, к нему уж не доеду. Пусть он мне через тебя словечко передаст". Те, кто у батюшки окормлялся, хорошо знали, что услышать слово от батюшки в свой адрес, — это был большой подарок. Этому подарку душа долго радовалась и хранила его.

На острове, под конец своего общения с отцом Николаем, я попросил его: "Батюшка, Евдокия, алтарница наша, просит вас что-нибудь ей передать". Старец никогда не переспрашивал и не уточнял, какая такая Евдокия, да откуда она. Сколько таких вот Евдокий у него было, а он сразу безошибочно, без всяких дополнительных уточнений, определял, кто именно его просит. "Ничего не передавай", — услышал я краткий ответ. Тут я на миг представил, как она ко мне бросится после моего приезда и как я буду молчать. Мне стало жаль добродушную нашу Евдокию. "Батюшка, — попросил я вторично за нее, — она огорчится, скажите ей два слова". "Ну, ладно, — уступил старец, подождав, — передай ей, что я скоро к ней сам приеду и все ей скажу".

"Вот тебе и ответ, — подумал я, — как хочешь, так и понимай". Но, уже находясь на катере, я понял его скрытый смысл. Так часто со мной бывало. Скажет старец что-нибудь неудобопонятное, а ты голову в недоумении ломаешь. Но потом, словно вдогонку, сам же и открывал твой ум. Вдруг внезапно, неизвестно откуда и чаще всего в самый неожиданный момент, приходило понимание смысла произнесенных слов. В этом тоже была своя духовная мудрость. Батюшка не хотел обнаруживать свои дарования в моем присутствии и вызывать во мне восхищение ими при непосредственном общении. Он как бы прятался в келейку от таких восторгов.

С острова я прямо на всенощную в свой храм приехал. В пономарке Евдокия, как я и предполагал, ко мне сразу бросилась: "Ну, что он тебе сказал?" "Сказал, что сам приедет и все объяснит", — ответил я. Надо было видеть разочарование нашей Евдокии. "Как же он приедет, когда он никуда не ездит? " — пробормотала алтарница и, убитая своим горем, тихо опустилась в кресло. "Раз сказал, что приедет, значит, приедет", — приободрил я расстроенную Евдокию. Но это ее не утешило. Всю службу лица на ней не было.

Прошла неделя после моей поездки. В субботу вечером приезжаю ко всенощной, захожу в алтарь. Через минуту в пономарку входит сияющая загадочным светом Евдокия и заговорщическим тоном, вполголоса, мне сообщает: "Владиславчик, останься после всенощной". "Ага, значит, свидание состоялось", – подумал я с удовольствием. Вот отошла всенощная, духовенство разъехалось по домам, а мы вдвоем, объединенные своим секретом, остались в храме, чтобы вполне насладиться разговором о батюшке. "Садись", – почти властно сказала мне Евдокия, указывая на кресло. Тут, она была, конечно, полной хозяйкой положения, что прекрасно осознавала.

Я, в предвкушении ее рассказа, беспрекословно повиновался. "Сегодня утром, – торжественно начала она свое повествование, – когда кончилась литургия, я в алтаре все прибрала, ковры начистила, да и присела отдохнуть. Думаю, посижу немножко, а потом пойду пообедаю. И вот, села я в это самое кресло, да и незаметно задремала. Утомилась, видать, немного. И представляешь, в легкой дреме вижу: идет ко мне наш батюшка, а в руках у него Новый Завет. Он подходит ко мне, дает мне книгу и велит: "Открывай такое-то послание, такую-то главу и такой-то стих". Я поискала, поискала и нашла. "Читай", — говорит мне отец Николай. Я стала читать, а там написано про то, что нужно меньше языком-то грешить. Батюшка мне часто эти слова напоминал, когда я к нему ездила. Да я, бестолковая, все одним грехом согрешаю, не исправляюсь. "Ты все поняла?" — он меня спрашивает, когда я кончила читать. "Да, – говорю, – батюшка". Он тогда взял у меня из рук Новый Завет, закрыл его, повернулся и пошел".

Евдокия окончила свой рассказ и победным взглядом посмотрела на меня. Мы оба улыбались. Однако и я тут, не удержавшись, вставил свое "воспитательное", священнослужительское слово: "Вот, Евдокиюшка, ты мне не верила, а вот видишь, он и приехал". Несмотря на то, что посещение носило обличительный характер, счастью Евдокии не было предела. Она радовалась, как ребенок. Так старец на расстоянии посещал тех своих чад, которые не могли до него добраться.

* * *

Этот период памятен мне еще несколькими эпизодами, связанными со старцем. Поведаю и о них.

В 1989-м году на Смоленском кладбище была открыта часовня св. блаженной Ксении и освящен в ее честь правый придел кладбищенского храма. Это событие широко отмечалось как церковной, так и городской общественностью. Значение его было очень велико. Святая угодница, чья известность и почитание простирались за далекие пределы нашей родины, вновь вернулась к своей пастве. Огромная любовь к этой подвижнице не иссякла в народе даже за долгие десятилетия гонений на Церковь. Сколько ни обносили забором ее могилку, к ней стекались страждущие, оставлявшие свои записочки-просьбы к блаженной прямо в щелях поставленной властями ограды.

Справедливости ради отмечу, что и на мою долю выпала честь, наряду со многими, послужить угоднице своим малым, скромным трудом. Никак не предполагал, что это общецерковное событие коснется и моей жизни. А устроил все, конечно, старец. Вот как был дело.

Примерно за полгода до этого события я побывал на острове и имел беседу с отцом Николаем. В конце разговора батюшка обратился ко мне с вопросом: "Ты пишешь что-нибудь?" "Нет", — ответил я. "А ты напиши", — велел старец. "Что же мне писать?" — уточнил я у него. "Что хочешь", — сказал он. Затем, помолчав, прибавил: "Вот о Ксении блаженной ничего не написано. О ней и напиши".

Все это показалось мне странным и непонятным. Во-первых, про блаженную Ксению уже написано, и немало. Не мог же старец этого не знать. Во-вторых, в то время мне казалось, что писать – значит увеличивать размеры своего суетного тщеславия. Уж чем-чем, а "графоманством" я вполне насытился за годы обучения в институте. В свое время чтение литературоведческих книг было моей страстью. Часами, никем и ничем не понуждаемый, я просиживал за книгами. Пока я учился в вузе, все это было в порядке вещей. Хотя уже и тогда, после крещения, я стал соображать, что у меня не должно быть пристрастного отношения к филологии. И не только соображать, но и мучиться этой страстью. Ведь любая страсть треплет, изматывает душу. Но бороться со своей любовью к чтению было сложно. Помню, что я даже установил однодневный пост на "вкушение" филологической "пищи" — в среду и в пятницу старался не притрагиваться к ней. Надо сказать, что только этот прием и помог мне удерживать свой филологический пыл в разумных пределах. И вот теперь, когда я диакон, когда служу у престола и наполнен совсем другим духом, мне было предложено вернуться к этому занятию. "Опять возвращаться к тому, что изжито, и облекаться в старый кафтан? Нет, батюшка, здесь я вас ни за что не послушаюсь", — решил я, несмотря на свое глубокое чувство к этому человеку.

Прошло полгода или год после этого разговора, в точности не помню. Я его благополучно забыл, так как бесповоротное решение было мною принято. А далее все развивалось следующим образом. После освящения придела в честь святой блаженной Ксении в храме Смоленской иконы Богоматери настоятель его, протоиерей Виктор Московский, дает мне задание сделать статью об этом событии в епархиальном периодическом издании. "Ты у нас филолог в единственном числе на приходе, тебе и карты в руки", — сказал он мне. И сколько я ни отказывался, сколько ни упрашивал, сколько ни отрицался, все было бесполезно. "Батюшка, я ведь никогда в журнальном жанре не работал, я ведь литературовед", — канючил я, ходя следом за отцом настоятелем. Но, увы, все было тщетно, никакие уговоры не помогали. Пришлось садиться за письменный стол.

"Вот видишь, отец, а ты отнекивался. Очень даже поэтично у тебя получилось", — сказал мне отец Виктор после публикации заметки. А я, вспомнив данное мне благословение отца Николая, про себя подумал: "Надо же, и здесь, как я ни крутился, по слову старца все получилось".

Но, конечно, его благословение не только одной статьи касалось. Он поставлял меня тогда на путь словесного служения Церкви, на поприще христианской литературной деятельности. Я как бы слышал его голос: "Все, что в тебя, милок, заложено свыше, не должно втуне лежать, а должно плод приносить. Не борись с этим в себе, а употреби на служение Христу". И если бы не его благословение, то так и оставался бы я в разлуке с самим собой, страдая в конечном итоге неполнотой своего служения Богу и при этом не понимая, что со мной происходит. Но старец вовремя "вправил" меня в нужную колею, за что я ему премного благодарен. Ибо нет ничего ценнее, когда человек на своем пути оказывается.

Второй поучительный эпизод этого периода связан с моими личными жилищными проблемами. Живя в Петербурге в крохотной комнатке площадью в одиннадцать квадратных метров, мы с супругой и четырехлетним сыном, безусловно, испытывали немалые трудности. Я уже тогда в сане диакона был, учился в семинарии в третьем классе, а условий ни для молитвы, ни для учебы не было. Жена в школе работала преподавателем литературы и русского языка, и ей тоже надо было к урокам готовиться, тетради проверять. А какая учеба, работа и молитва в такой тесноте. Однако вскоре в гороно супруге, как молодому специалисту, до подхода городской очереди, выделили комнату большей площади. Мы подобрали устраивающий нас вариант и намеревались переселиться. Но не тут-то было. Наши новые соседи не согласны были с решением исполкома и открывать нам дверь в квартиру не собирались. Поэтому общались мы друг с другом через запертую дверь: мы – на лестничной площадке, а они – с той стороны входной двери. Получился любопытный казус: из старого жилья нас уже выписали, а по новому месту прописки нам было не въехать. Такая вот характерная зарисовка советских будней.

Что было делать? Можно было обратиться в суд и вселиться через судебных исполнителей. Но, во-первых, это надо было по кабинетам долго ходить, а во-вторых, как дальше-то жить с такими соседями, упорство которых с самого начала приходилось преодолевать судебными инстанциями? Невеселая получалась ситуация. Не видя никакого выхода из создавшегося положения, я принял стандартное для русского человека решение: не делать ничего, махнув на все рукой. Будь что будет.

Подошло время, и я поехал на остров, но не с квартирными сложностями, а с обычными, накопившимися за год, вопросами. Я ведь жилищную проблему уже решил, так зачем старца беспокоить. На острове все вопросы, какие заготовил, обсудил и собирался уже уходить, как вдруг отец Николай меня сам спрашивает: "Как у тебя с жильем-то?" "Все хорошо", — не моргнув, соврал я. Почему я так ответил? Скорей всего, по своей гордости. Я ведь изначально был против всех этих инициатив супруги, связанных с "одолжаниями" у гороно. "Терпеть, – думал я, – так терпеть". Поэтому таскался я за ней по всем этим комнатам со смотровым листом в руках с большой неохотой. Мне хотелось только на Бога надеяться, а тут приходилось просить у одних, у других, у третьих. В душе я даже рад был, что дело в тупик зашло. "Вот, – думаю, – не по Божьему пути пошла, следовательно, и результат получила соответствующий". Конечно, тут не обошлось без скрытой гордости. Я ждал, что все разрешится без особых хлопот, треволнений и хождений по мукам. Я не понимал того, что помощь Свою Господь через это гороно оказывал и что в то же время от меня ждал встречных трудов и мучений во исцеление моей гордыни. Так Он и руку Свою простирал, и меня во смирении соблюдал. Но я был нетерпелив и заносчив.

Ничего мне тогда старец на мою ложь не ответил. Он-то видел, что имеет дело с тяжелой душевной патологией, так что словами тут ничего не изменишь. Поехал я обратно, уверенный в правоте своих суждений. А через две недели после поездки раздался звонок по телефону с места нашей новой прописки. Позвонила одна из соседок и пригласила прийти. Прихожу, дверь в новую комнату открыта, соседи ходят, здороваются как ни в чем не бывало. Как будто и не было никаких проблем и долгого противодействия с их стороны. Как в сказке. Полгода ничего не могли поделать, как ни бились, а разрешилось все само собой после поездки на остров.

Делая потом ремонт в этой новой комнате, я долго анализировал происшедшее. "Почему же, – думаю, – сразу все не получилось, если в конечном итоге на этом варианте все и замкнулось?" Ну и докопался-таки до своей неправоты, увидел свою гордость. Так-то старец мудрый одним движением и проблему решил, и гордыню мою посрамил.

Часть 3

Батюшка немалое значение придавал внешнему облику пастыря. Только меня в иерейский сан посвятили, он, по моем приезде, обратился ко мне: "Ты волосы-то, что – стрижешь?" И не дожидаясь моего ответа, велел: "Не стриги". Добавлю мимоходом, что батюшка делал подобные замечания без всякой строгости и назидательности в голосе, как-то очень просто и само собой разумеющимся тоном. И тем не менее, его слова проникали всегда очень глубоко, и после них как-то неловко и стыдно было поступать иначе. Характерно, что до моего посвящения в сан он мне таких наставлений не давал. При этом старцу несвойственна был неопрятность или неряшливость. Если посмотреть на его фотографии, то везде он на них внешне очень благообразен и предельно скромен.

Со скромностью неразлучна бывает и добровольная бедность. Евангельское нищелюбие сопровождало батюшку всю его земную жизнь. Ничего лишнего или изысканного он у себя в доме не держал. Помню, сшили мне как-то подрясник из очень грубой и дешевой материи, довольно примитивного фасона. Приехал я в нем к батюшке. Старец, потрогав мое одеяние, первым делом мне сказал с оттенком уважения: "Хороший у тебя подрясник". В другой раз я приехал к нему со знакомым священником, и тот начал обсуждать со старцем вопрос покупки машины. Автомобиль действительно ему был нужен, так как его далекий приход находился в глуши и добираться до него было крайне неудобно. Отец Николай слушал молча доводы приезжего иерея, а потом промолвил: "Надо только сначала приготовить..." "А я уже все приготовил, – перебив, с поспешностью и воодушевлением стал уверять его священник, – и гараж, и все прочее". "Надо сначала приготовить гроб", – закончил свою мысль старец.

Но молодой пастырь не послушался совета духовного отца и все-таки приобрел "Ниву", на которой впоследствии перевернулся. Со мной, кстати сказать, такая же история произошла.

Для успешного хода реставрационных работ по храму, где я служил, благотворитель, совершавший его восстановление, подарил мне машину. "Немедленно продай ее", — категорично потребовал от меня старец, когда я поведал ему об этом. Но я не послушался и решил это сделать по окончании реставрационных работ. Результат был тот же самый: на полном ходу у меня заклинило двигатель, и машина стала неуправляемой. Через две-три ужасных минуты я оказался в кювете всеми четырьмя колесами вверх. По милости Божией, все обошлось благополучно, и я отделался испугом. Но с тех пор не решался нарушать или как-то переиначивать слово, данное старцем.

* * *

В этот же приезд со священником из далекого прихода отец Николай весьма решительным образом переменил место моего прежнего служения. В тот раз мы добирались до острова с немалыми трудностями. На озере поднялась большая волна, и ехать до места назначения на утлом суденышке, управляемом совершенно пьяным рыбаком, было небезопасно. Нас кидало из стороны в сторону, и казалось, что еще немного, и мы окажемся в не на шутку разыгравшейся стихии.

Старец встретил нас довольно приветливо и пригласил в домик. "С чем пожаловали, молодые люди?" — спросил он нас, когда мы немного пришли в себя после путешествия. Спрашивать мне было особенно нечего, так как я поехал по просьбе моего сотоварища, в качестве сопровождающего лица. Но уж коль приехал, то надо было что-то говорить, тем более, что отец Николай вопрошал нас обоих с некоторой настоятельностью в голосе. Я был не готов к такому повороту событий. Мне представлялось, что побуду немножко возле старца, да обратно уеду. И вот я стал говорить о том, что в тот момент пришло мне в голову, без всякого предварительного обдумывания. А пришло мне на ум вот что.

Месяца за два до поездки мне предложили перейти в другую епархию, в то место, где я когда-то, еще во время учебы в институте, исполнял обязанности псаломщика. Студенту вуза довольно сложно было тогда, в советское время, пристроиться на приходе в крупном городе. Все прихожане на виду были, и настоятель мог навлечь на себя неудовольствие властей тем, что собирает вокруг себя образованную молодежь. Поэтому и пришлось мне поискать места в близлежащей епархии. Мои не очень продолжительные поиски завершились успехом, и на последнем курсе вузовской учебы по праздничным и выходным дням я с большой радостью ездил на приход, где меня ждали стихарь и богослужебные книги. Как памятны мне эти поездки! Сколько внутреннего просветления и какого-то нового, необычного знания они несли в себе! Как наполняла и питала меня Церковь! Каждый раз я возвращался обратно, испытывая духовное утешение и особый подъем от своего участия во всенощном бдении и литургии.

Оттуда-то, с того храма, где меня когда-то приютили, где я впервые осознал свою неразрывную связь с Церковью, и поступило приглашение в тот момент, когда я уже был священником. Я ответил что-то неопределенное, и, не придавая особого значения этому факту, очень скоро забыл его. Это произошло еще и потому, что мне было известно негативное отношение отца Николая к частым переходам священнослужителя с места на место. Но на острове, когда старец поставил меня перед необходимостью спрашивать, я почему-то вспомнил именно этот эпизод двухмесячной давности, который, откровенно говоря, не вызывал во мне никакого вопроса. "Да вот, батюшка, – начал я, чтобы хоть что-то спросить, – предлагают перейти в другую епархию". "Вот и хорошо, — живо отреагировал старец, как будто давно ждал именно этого вопроса, – переходи". Я, признаться, от неожиданности опешил. Чтобы убедиться, что не ослышался и что старец не шутит, я произнес название того города, куда мне предлагали перейти. Но в ответ услышал те же слова, и в еще более уверенном тоне: "Вот и замечательно, вот и поезжай". Я в великом недоумении и смущении посмотрел на батюшку: он был весел, как будто даже забавлялся моей растерянностью, и как-то по-особенному радостен.

Но мне было не до веселья. Оставить привилегированный приход в центре города, где ко мне был расположен настоятель, где сложились хорошие отношения с клиром, и отправиться в провинциальную неизвестность! На мгновение я даже пожалел, что задал этот вопрос. Ведь теперь, после ответа старца, надо было следовать ему. Я впал в глубокую задумчивость, из которой долго не мог выйти. Но батюшка как будто и не замечал ее. Он с такой легкостью отнесся к предстоящему мне переходу, словно предлагал мне поменять ботинки, а не епархию. "Хоть бы слово сказал для ободрения", — подумалось мне с некоторой досадой. Но батюшка только молчал и загадочно улыбался. По своему обыкновению, ни слова лишнего не сказал. Предоставив меня своим думам, он обратился к беседе с моим спутником.

Не буду говорить о той реакции, которая последовала после подачи прошения о переходе. О ней нетрудно догадаться: удивление, кривотолки, догадки и предположения, не имеющие ничего общего с подлинной причиной моего шага. Скажу только, что старец, как всегда, оказался прав. Все шесть лет пребывания в другой епархии были отданы мною на устройство православной гимназии, предоставляющей учащимся стандарт народного образования в тесном соединении с религиозным обучением и воспитанием. Начал я, что называется, с абсолютного нуля, на голом энтузиазме. Ни средств, ни единомышленников, ни недвижимости. Это были годы насыщенного и всепоглощающего труда, по милости Божией успешно завершившиеся созданием очага школьного православного образования. К моменту моего возвращения обратно, в Петербург, школа была укомплектована педагогами, ей была передано от городской мэрии отдельное двухэтажное здание бывшей детской поликлиники, она обрела права юридического лица и стала даже получать частичное, но стабильное, финансирование от Министерства Просвещения. Сейчас она возглавляется другим лицом, ежегодно расширяется и продолжает свою деятельность.

Да и в духовно-нравственном плане этот очень непростой и даже местами тяжелый период дал мне столько, сколько не дало бы размеренное и спокойное служение на благополучном приходе Смоленского кладбища. Человек духовно растет в том случае, когда может видеть свое несовершенство, на опыте своей жизни, не умозрительно, а реально убеждаться в своих недостатках и немощах. Этот процесс, при котором человек вынужден периодически расписываться в своей беспомощности, протекает болезненно и нелегко, но в конечном итоге именно он, как ничто другое, нравственно обогащает человека и делает его ближе ко Христу.

* * *

Уж если зашла речь о человеческих недостатках, то следует сказать несколько слов и о том, как старец умел их обличать и исправлять. Был у меня один грех, причинявший мне немало огорчений и переживаний. Периодически я страдал рецидивами мрачной раздражительности и вспыльчивости. Трудно жить с этим христианину, так как ничто столько не отравляет существование окружающим и ничто так не унижает человеческого достоинства, как потеря самообладания. Но и борьба с этим распространенным недугом непроста. И вот однажды, по приезде на остров, я обратился к старцу с довольно глупым вопросом, не лишенным, к тому же, затаенного тщеславия. Не помню в точности его словесной формы, помню только его смысл. Я спросил отца Николая, что бы мне этакое особенное делать для вящего благоугождения Богу. Не глядя на меня, старец ответил: "Не скандальте".

Ух, как больно мне стало от этого слова! Я отскочил от батюшки, как будто меня обдали крутым кипятком. Его слова попали в самую точку и глубоко уязвили мое самолюбие. Но что делать? Для нашего излечения иногда нужны не сладкие пилюльки, а горькие лекарства, и отец Николай решительно употреблял их там, где это требовалось. Впоследствии, как я полагаю не без молитвы батюшки, я обнаружил главную причину терзавшего меня недуга и освободился от него.

Вообще, когда надо было, старец умел легким движением ставить человека на место. Как-то я приехал, а у него целая толпа народа. Это было уже тогда, когда вокруг старца сложился не совсем здоровый ажиотаж и когда к нему стали съезжаться люди, далекие от поисков духовной пользы. Батюшка появился на крылечке и обратился к приехавшим со своим излюбленным назиданием общего характера: "Положитесь, дорогие мои, во всем на волю Божию, и все будет так, как вам надо". После этого он сделал резкое движение по направлению к своей келейке. Народ, видя, что старец собирается уходить, заволновался и загудел. Но батюшка не обращал на это ровным счетом никакого внимания. Я стоял рядом, возле него, и торопливо спросил старца довольно громким голосом: "Батюшка, а когда мне лучше подойти к вам?" В этом вопросе заключалось мнение о том, что я представляю собой некое исключение из толпы и имею на старца больше прав, чем все собравшиеся. А как же? Я-то ведь, не в пример прочим, давно езжу... Поэтому я и услышал в ответ на свою гордыню его отрезвляющие слова: "Через двадцать лет". После этой лаконичной фразы старец скрылся за заветной дверью своего домика.

В другой раз отец Николай велел мне после получения прихода в деревне там и поселиться. Для городского жителя это непростой шаг. Многие священники не живут в сельском месте своего служения, а приезжают туда только в воскресные и праздничные дни. Но для чего-то, вероятно, такой шаг нужен был мне, и старец дал мне такое благословение. Деревня так деревня.

Меня не очень это смутило, в силу того, что я плохо представлял себе специфику деревенской жизни. И дело совсем не в иных бытовых условиях и даже не в особом ритме и укладе деревенской жизни, к которой не так-то просто приспособиться человеку, сформировавшемуся в большом европейском городе. ("Чего ты, отец, с высшим образованием в эту дыру забрался?" — спросил меня тогда один мой знакомый священник.) Сегодняшняя постсоветская деревня весьма своеобразно и не всегда предсказуемо реагирует на поселение священника в сельской местности. Все-таки, несмотря на определенные сдвиги в общественном сознании, она воспринимает его как человека чужого и чуждого мира и окружает его плохо скрываемыми враждебностью и недоверием. Признаться, жить в такой атмосфере не совсем уютно. (Это относится к вновь открывшимся приходам, где местным жителям, большинство из которых остаются неверующими людьми, приходится привыкать к постоянному присутствию духовного лица.) Не ведая всех этих "подводных течений", я с легкостью решился на переезд.

Но вот супруга моя категорически отказалась перебираться из города в деревню. И никакие уговоры тут не помогали. Что поделать? Я поехал к старцу с возникшей трудностью и уже думал, что, наверное, придется отказаться от деревенской жизни. Но батюшка разрешил возникшую проблему, казавшуюся мне неразрешимой, с виртуозной простотой. "А ты передай ей, что если она не поедет, то будет болеть", – сказал мне старец. Эти слова возымели мгновенное действие: никаких споров и разногласий на эту тему больше не возникало. Я, разумеется, от этой находчивости старца пришел в полное восхищение.

***

Старец огромное значение придавал молитве за умерших. Он проникался к ним совершенно особым состраданием. Думаю, что оно было в нем результатом опытного знания того, что ждет человека за гробом. Когда у него спрашивали, отпевать ли такого-то, о котором неизвестно, был ли он крещен, старец без промедления отвечал: "Отпеть, отпеть".

Однажды батюшка велел мне молиться за моего усопшего некрещеного отца. У отца был тяжелый, труднопереносимый характер и неспокойная душа, чего-то постоянно ищущая. Он оставил нас, когда мы с сестрой учились в пятом классе. С тех пор я практически не поддерживал с ним отношений и даже избегал встреч с ним. Смерть его была трагической и преждевременной, он скончался в возрасте сорока семи лет. После его смерти передо мной возник вопрос: молиться за него или нет? И если молиться, то как? Это было в самом начале моего церковного пути, я тогда только начал в храм регулярно ходить. И вот сразу же я оказался перед таким непростым жизненным вопросом. После долгих размышлений и колебаний я принял решение все-таки воздержаться от молитвы за него, так как считал себя духовно неокрепшим для такого серьезного дела. "Неизвестно, – полагал я, – какими последствиями это может для меня обернуться. Что я понимаю в этом?"

Но через некоторое время произошло событие, которое заставило меня изменить свое решение. Это случилось после того, как отец явился мне ночью, во сне. Я увидел его сидящим спиной ко мне, так что лица его мне было не видно. Голова его была низко опущена. Он молчал и почти беззвучно о чем-то плакал. Я почувствовал, что он, всеми оставленный, бесконечно одинок, беззащитен, и что без слов, не поворачивая ко мне своего лица, просит у меня чего-то. Казалось, что его неописуемому горю не было предела. И самое страшное заключалось в том, что он даже не в состоянии был мне хоть что-то объяснить. При жизни я никогда его таким не видел. Я до сих пор помню, как во сне содрогнулся от невыразимой жалости к нему. Эта жалость была непохожа на обычную жалость, какую испытываешь к страдающему человеку. Ничего подобного при его жизни я не испытывал к нему, да и вообще к кому бы то ни было. Это было совсем незнакомое чувство.

Проснулся я в холодном поту от увиденного и потом долго не мог забыть этого короткого явления своего умершего отца. Умом я понимал, что отец просит молитвы, хотя бы какой-нибудь. Но, откровенно говоря, у меня не было сил это сделать. Я был настолько потрясен этим сновидением, что некоторое время пребывал в оцепенении, в скованности от того, что мне открылось через него. Я отдавал себе отчет в том, что через него я не только получил весть о своем отце, но и прикоснулся к тайне потустороннего мира, к реальности адских мук. По состоянию своего отца я получил опытное представление о том, что испытывает человек, оказавшись за чертой видимого мира. После таких открытий в корне меняется отношение к жизни и к тому, что в ней происходит. Все, что до этого казалось в ней важным и значимым, теряет свой смысл и предстает в совершенно ином свете. Отчетливо начинаешь видеть, что твое существование большей частью состоит из вещей суетных и никак не определяющих его сокровенной сути, то есть твоей участи в вечности. А ведь до этого я воспринимал все эти пустяки всерьез и в осуществлении своих ничтожных и убогих планов и намерений полагал единственный смысл всей своей жизнедеятельности.

Итак, оглушенный и придавленный увиденным, я не молился за отца. Мне требовалось время, чтобы переварить то, что мне открылось. Но это было несколько эгоистично, так как отец ждал моей реакции. И вот через некоторое время сновидение повторилось с первоначальной силой и проникновенностью. Стыдно признаться, но и после него я, сам не зная почему, оставался в бездействии. Понадобилось третье явление, в точности повторявшее два предыдущих, чтобы я, наконец, начал просить Бога за своего отца в своей домашней молитве.

А дальше произошло то, что обычно происходит в таких случаях. Постепенно острота и глубина пережитого во сне забывалась, стиралась заботами дня, и молитва моя охладевала. В конечном итоге через несколько лет я окончательно оставил свою молитву, даже не заметив, как это произошло.

В этот самый момент забвения своего молитвенного долга и настиг меня всезнающий и всепроницающий старец. В конце очередной встречи он неожиданно обратился ко мне с вопросом: "Ты за отца молишься?" В его голосе звучала тревожная нотка. Я тут же живо вспомнил все посмертные события, которые связали меня и отца особыми узами. Батюшка спрашивал с таким подтекстом, как будто бы ему была известна тайна этих наших встреч. Словно он слегка обличал меня за оставление молитвы о родителе после всего того, что было. Я стал задавать конкретные вопросы о том, как правильно надо совершать поминовение отца. Дав мне в этом необходимые наставления, старец отпустил меня с миром.

Часть 4

Прозорливость старца, проявленная в только что описанном случае, — это бесконечная тема. О ней уже было сказано немало, и можно говорить еще очень долго. Чтобы не перегружать своего рассказа и не переутомлять читательского внимания, приведу два характерных случая.

Однажды, когда я только начал ездить к отцу Николаю, довелось мне попасть к нему вместе с другим молодым человеком, которого звали Константин. Принимал он нас в церкви. Батюшка сначала побеседовал со мной, а потом – с моим попутчиком. Беседы, как и всегда, были непродолжительными. Старец умел в двух словах сказать самое главное, в нескольких выражениях обозначить жизненную программу на многие годы вперед. Кроме нас двоих больше никого не было. Пока отец Николай вполголоса разговаривал с Константином, я обходил иконы в храме. Подойдя к последнему образу, я случайно услышал последние слова, сказанные старцем своему собеседнику. Батюшка благословлял его на монашеский путь и советовал идти в Оптину пустынь, которая как раз только открылась. В конце разговора старец направился в алтарь, вынес оттуда полотенце и подарил его в качестве напутствия будущему иноку. Я стоял рядом и с интересом наблюдал за тем, как старец с любовью вручал Константину полотенце и как тот с благоговением его принимал. Все совершалось молча, без слов.

Ничего, вроде бы, особенного не происходило. Однако было во всем этом что-то таинственное. Кругом тишина, только святые смотрят на нас из икон, и в этой тишине – бесшумные движения старца, отправляющего свое чадо на иноческий подвиг. Нельзя было за всей этой простотой не уловить торжественности и ответственности переживаемой минуты.

Предавшись созерцанию этой глубоко назидательной и многозначительной картины, я совершенно забыл про себя. И вдруг батюшка повернулся в мою сторону и сказал: "А Владислав тоже хочет". Я, признаться, услышав эти слова и выйдя из своего созерцательного состояния, даже немного обиделся на старца. Мне подумалось, что он в такую высокую минуту заподозрил во мне зависть к Константину и легкую досаду на то, что я, в отличие от него, уезжаю без подарка. Но во мне и тени этого чувства не было. Поэтому я принялся, как умел, разубеждать в этом отца Николая. Однако старец, не обращая внимания на мой протест, вторично отправился в алтарь и вышел оттуда с новым полотенцем в руках. Через несколько мгновений оно оказалось в моих руках. Мне ничего не оставалось, как принять его и поблагодарить батюшку за оказанное мне внимание.

Всему этому я не придал тогда особого значения. Я наивно полагал, что поступок старца объясняется его деликатностью и нежеланием меня обидеть. Может быть, я и совсем забыл бы про этот эпизод, если бы не полотенце, которое с тех пор хранится у меня. И вот только через двадцать лет, когда я сам, по благословению батюшки, был пострижен в монахи, я вновь вспомнил все мельчайшие подробности той памятной встречи. И только после этого мне открылся подлинный, неприкрытый смысл сделанного тогда подарка: им старец не деликатничал, как мне тогда показалось, ибо он вообще чужд был светскости в поведении, а выражал свое отношение к моему иноческому будущему.

Вспоминая теперь все это, я поражаюсь не только тому, что старец уже тогда, когда я и о священстве не помышлял, увидел меня в монашеском облике. Удивительно и то, в какую форму он облек свое предсказание. Он не сказал мне тогда об этом напрямую, чтобы не вводить меня, женатого человека, в смущение и не лишать меня радостей семейной жизни. Он выразил это так, чтобы потом, когда наступит время, я без всяких сомнений и колебаний, которые не покидали меня и тогда, когда он высказался о постриге вполне определенно, воспринял свой новый путь как волю Божию.

Второй запомнившийся мне случай был совершенно другого рода. Батюшке была открыта не только вся жизнь человека, но и его внутреннее состояние в момент приезда на остров. И если это было необходимо, он умел вносить в него соответствующие "коррективы", улучшать духовное самочувствие приехавшего к нему христианина.

Помню, что в одно из посещений Залита, я прибыл туда в состоянии острой апокалиптической психопатии, которое возникло у меня, как мне казалось, под влиянием наблюдаемой мною моральной деградации окружающего мира. Эта психопатия, будучи формой душевного заболевания, ничего общего не имеет с подлинно христианским ожиданием конца человеческой истории. Несомненно, что христианская деятельность у отдельных подвижников не утратит своей цены и значимости, своей духодвижной силы даже при всеобщем отступлении и приближении конца. Ибо духовное равновесие в человеке, делающее его способным к внутреннему созиданию, в общем и целом определяется только тем, насколько он пребывает в Боге. В этом отношении характерен пример св. Иоанна Богослова, созерцавшего страшные картины последних дней человечества и не устававшего при этом повторять: "Дети, любите друг друга". Поэтому упадок духовных сил происходит в христианине вовсе не потому, что он приобрел проницательный взгляд на окружающую действительность. Она есть свидетельство духовной незащищенности человека, отсутствия в нем благодатной поддержки свыше.

Вот в такой-то апокалиптической депрессии я и приехал однажды к старцу. Причем, это состояние не казалось мне чем-то таким, от чего следует избавляться как от недуга. Мне представлялось, что в настоящее время эта депрессивность в той или иной степени присуща всем, и что иначе и быть не может. Мне и в голову не приходило задавать старцу вопрос на эту тему. Настолько мне здесь все казалось ясным и понятным.

После состоявшейся беседы я услышал неожиданный вопрос батюшки: "Ты знаешь, сколько мне лет?" И, не дожидаясь моего ответа, он сказал: "Мне без одного девяносто, а я потом еще сорок хочу". Догадываясь, какую тему затронул старец, я выразил свое недоумение: "Но ведь это очень много". "Нет, — возразил отец Николай, — не много, я так хочу".

Не могу сказать, что эти слова произвели на меня тогда особое впечатление. Просто я принял их, что называется, к сведению. Но потом произошло следующее: все чаще и чаще они стали всплывать в моем сознании и начали постепенно выводить меня из плена той самой скрытой депрессии, с которой я приехал на острове. Я явственно ощутил их исцеляющую силу. В непродолжительное время во мне восстановилась естественная воодушевленность и работоспособность, и от охватившего меня недуга вскоре не осталось и следа. А впоследствии пришло и ясное понимание духовных причин этого распространенного в наше время заболевания. Так старец реагировал на внутреннее состояние тех, кто к нему обращался.

* * *

Батюшка в духовной жизни придавал огромное значение Иисусовой молитве. Без сомнения, он сам был тайным делателем ее, потому и постиг опытно великую пользу от нее. Многие духовники не рекомендуют ею заниматься, так как считают, что без духовного руководства и стороннего наблюдения это делать небезопасно, что иначе это занятие может обернуться для человека тяжкими последствиями. А так как в настоящее время таких руководителей не осталось, то, следовательно, по их мысли, лучше не подвергать себя риску и держаться общеупотребительных молитвенных последований: канонов, акафистов, псалтири и т.п.

Отец Николай никогда не порицал открыто этого мнения не потому, что он был с ним согласен. Батюшка вообще всячески уклонялся от того, что рождает разногласия и распри, так как ему был глубоко чужд дух спорливости. Батюшка считал, что разногласия и разделения в церковном обществе не всегда изживаются открытым декларированием своих взглядов, не всегда врачуются прямым объявлением своей позиции. Он видел, что такие методы зачастую отнюдь не погашают, а только подливают масла в огонь, только раздувают пожар возникающих раздоров. Поэтому, будучи делателем непрестанной молитвы Иисусовой, он никогда и никому не навязывал своего духовного опыта.

То, что старец считал эту молитву в современных условиях чуть ли не единственным средством, безошибочно поставляющим и удерживающим человека на пути спасения, стало для меня очевидной истиной после одного из посещений острова. В тот раз, отправляясь к старцу, я подумал о том, что, руководимый боязнью сделать неверный шаг и сбиться с предназначенного мне пути, я все время спрашиваю его о своем земном пути. Конечно, это очень важный момент в духовной жизни, который является ее необходимым условием. Но мне показалось, что при этом я как-то мало забочусь или, вернее, совсем не забочусь о том, чтобы в то же время и душу удерживать в правильном устроении. Поэтому, оказавшись на острове и обсудив со старцем приготовленные вопросы, я в конце встречи с ним спросил его и о том, какое делание лучше всего поставляет человека на путь спасения.

Я хорошо помню реакцию батюшки на мой вопрос. Он, выслушав меня, стал очень серьезным. Повернувшись лицом к алтарю, старец медленно трижды перекрестился и поклонился. Потом, обратившись ко мне, твердо сказал: "Творить молитву Иисусову". "А как?" – спросил я у батюшки и пожаловался на то, что все время окрадываюсь помыслами при ее проговаривании. Но старец не дал мне никаких конкретных указаний на это счет. "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго, – воспроизвел он святоотеческий текст, заключающий в себе великую спасительную силу, и добавил, – а больше я тебе ничего не скажу".

Смысл этих слов мне был ясен. Иисусовой молитве невозможно научить теоретически, ее нужно проходить опытным, деятельным путем, и тогда Сам Господь даст молитву молящемуся. В этом отношении отец Николай всецело доверялся водительству Божию и полагал, что тот, кто совершает ее в простоте и смирении сердца, находится вне духовной опасности. Главное — не делать из нее духовного "упражнения" для приобретения тех или иных благодатных даров, а искать в ней, прежде всего, сокрушенного и покаянного начала. Именно в этом – прямой и непосредственный смысл слов этой молитвы. И без нее подвижник вряд ли сможет противостоять всем козням диавольским, приобрести необходимую чистоту ума и сердца. Только посредством ее православный христианин входит в блаженное единение со Христом, и именно от нее рождается в нем вожделенный дух спасения.

Иисусову молитву отец Николай считал первым и главным орудием в духовной жизни, данным Церковью на все времена, а для нашего времени – в особенности. Мне пришло на память, как одна моя прихожанка просила через меня у старца благословения на обучение в музыкальной школе своей семилетней дочки. Ответ батюшки поверг всех нас в изумление. "Передай ей, – сказал он, – пусть она лучше творит молитву Иисусову". Такое благословение он послал несмышленой девочке в деревню, где никто и понятия не имел о том, что это такое.

"Творить молитву Иисусову", – этими словами, сказанными твердо и непреложно на мой вопрос, как мне кажется, старец оставил свое духовное завещание всем ревнующим о своем спасении и ищущим духовного совершенства в современном мире.

* * *

Из всех удивительных и необычайных для нашего времени благодатных даров, которыми Господь украсил Своего верного раба – Залитского затворника и подвижника – два из них, пожалуй, наиболее удивительные. Это – его любовь и смирение.

"Я тебя благословил, а теперь ты меня благослови", — услышал я один раз повеление от батюшки после обычного благословения, полученного на пороге его келейки. Я с немалым удивлением посмотрел на него. "Может, он меня таким способом обличает в излишней назидательности?" — промелькнуло в моем уме. С непроницаемым лицом старец стоял в дверях домика и своей неподвижностью давал мне понять, что не пустит меня за порог кельи, пока я не выполню того, что мне было сказано. Я был в полной растерянности и недоумении. Что было делать? Благословлять старца? Мне легче было бы, если бы рука моя отсохла, чем решиться на такое. Упорствовать? Значит, остаться без приглашения войти в дом и без последующей беседы. Помедлив в нерешительности, я набрался храбрости и, как человек, которому предстоит войти в ледяную воду, с поспешностью сделал рукой благословляющее движение. И только после этого мы вошли в сенцы.

Потом я долго ломал голову над тем, что бы все это значило, пока не нашел ответ в одной святоотеческой книге. В ней было сказано: "Если услышишь, что какой-нибудь старец почитает ближнего выше себя, то знай, что он достиг уже великого совершенства, ибо в том-то и состоит совершенство, чтобы предпочитать себе ближнего". После этих слов я понял, что необычный поступок батюшки был как выражением его смирения, так и преподанием духовного урока своему чаду. Одним словом, это было своеобразное подражание Христу, умывшему ноги Своим ученикам.

Что же касается любви батюшки, то ее ощущал каждый, приезжавший к нему на остров. Здесь все было пронизано ею. Ибо старец жил здесь по своим, особенным законам, как блаженный младенец, как будто окружавшая его действительность была бессильна что-либо изменить в его отношении к Богу и человеку.

Она и на самом деле ничего не могла поделать с прочно утвердившейся в его душе любовью. Невзирая на то, что сегодняшний мир ничего не привносит в душу человека, кроме озлобленности и ожесточения, а эгоизм становится правилом и нормой существования, старец неустанно внушал своим чадам, что в своих отношениях с ближним следует руководствоваться только любовью, только милосердием, только состраданием. Даже к врагам своим он учил относиться по-христиански.

Не только мир, но и нынешняя церковная действительность тоже скудеет любовью, и чем дальше, тем все больше и больше завоевывается мирским духом. Эти процессы, о которых предупреждал Спаситель через Свою беседу с апостолами, порождают даже в искренне верующих людях отгороженность друг от друга, отчужденность, замкнутость и, как защитную реакцию на все происходящее вокруг, – стремление жить только своими интересами. Так или иначе и я – священник, а теперь и монах – постоянно ловил себя на том, что, вращаясь в мире, и я, грешный, захватываюсь этим духом и незаметно для самого себя утрачиваю нормы евангельской жизни. И вот, попадая на остров, я всякий раз оказывался в атмосфере любви, где сталкивался с совершенно иным отношением к человеку, где слышал голос, возвращавший меня к тому, от чего я отпал и чего никак нельзя терять христианину. Здесь, рядом со старцем, я наполнялся его любовью к людям и хотя бы на краткое время оживал душою и сердцем для Бога и человека.

Дивный, незабвенный остров! Сколько же света, добра и подлинно Христовой любви привнес ты во мрак окружающей действительности! Да он и был, пожалуй, тем малым островом в океане человеческой лжи и неправды, который кротко, смиренно и неизменно излучал в мир свет и тепло Божественной Истины.

иеромонах Нестор

Комментарии